Прошлой весной телеведущей и музыканту Екатерине Водоносовой диагностировали рак груди, а потом удалили опухоль. Было больно, но самое страшное ждало впереди: химиотерапию ее организм переносил очень тяжело. Однажды ей стало казаться, что из рабочего компьютера мужа растут скользкие грибы. Они превращались в полуистлевшие черепа. Черепа ломались, а на их месте вырастали новые. В большом интервью «Зеркалу» Водоносова рассказала, как болезнь меняет ее саму, жизнь вокруг и почему она, одна из самых красивых телеведущих Беларуси, больше не может смотреть на себя в зеркало.
Екатерина Водоносова была автором программы «Живая культура» на телеканале «Беларусь 3» и лидером группы Kaciaryna Vadanosava & Fantasy Orchestra. В 2020 году она поддержала протесты, из-за чего ушла с БТ. А еще через год ей вместе с семьей пришлось срочно уезжать из Беларуси из-за угрозы уголовного преследования.
«Я бы лучше вставила новую челюсть, чем знать, что мне придется года три отращивать волосы до их прежнего состояния»
Сейчас Екатерина с детьми и мужем живет в Белостоке. Ее дочери Стефе двенадцать, а сыну Яну — восемь. За последние два года их семья пережила несколько эмиграций. Сначала — из Минска в Вильнюс, оттуда — в Киев, затем — из Украины в Польшу. Здесь Екатерина работает на телеканале «Белсат» и снимается в исторических роликах для проекта «Будзьма беларусамі». На интервью у нас два часа, как раз между рабочей планеркой Екатерины и визитом в больницу. Начинаем, возможно, немного странно — с вопросов о волосах: после «химии» Екатерине пришлось распрощаться со своей шикарной прической. «До сих пор плачу по такой мелочи, как волосы. И буду плакать еще несколько лет. <…> Лучше бы мне и вторую грудь отрезали», — как-то призналась она.
— Я любила свои волосы, считала их основной частью своего образа. По сути, это была моя защита. Когда собирала их в хвост, то уже чувствовала себя обнаженной. Волосы для меня были чем-то настолько важным, что, когда мне отрезали грудь, было почти все равно, а когда пришлось ходить лысой, стало невыносимо, — признается собеседница. — Думала, ситуация немножко улучшится, когда они начнут отрастать. Но нет. Я в снах вижу себя с длинными волосами, я себя с ними представляю. Другим людям это сложно объяснить, потому что, например, часть поддержки, которая мне приходит, — вроде «волосы не зубы, отрастут». И ты думаешь: «А-а-а-а». Я бы лучше вставила новую челюсть, чем знать, что мне придется года три отращивать волосы до их прежнего состояния. Через три года мне уже будет сорок. И нафига мне тогда волосы? (смеется)
— В какой момент стало понятно, что пришло время бриться налысо?
— Волосы начали выпадать где-то через две недели после начала химиотерапии. При том, что мои врачи пытались их сохранить: во время процедур мне надевали ледяной шлем (специальную «шапочку», которая помогает уменьшить приток крови к волосяным фолликулам, благодаря чему до них доходит и меньшее количество токсичного препарата. — Прим. ред.), но он не спас. Мои волосы оказались настолько густыми, что мороз не доходил до кожи головы. В результате начали появляться проплешины. Я доставала волосы клочьями и понимала: это необратимый процесс, а значит, нечего ждать. Поэтому попросила мужа, чтобы он меня побрил.
— О чем думали во время стрижки?
— Я тогда дала себе установку принять все стоически. Это получилось. В процессе мы даже смеялись. Василий никогда не брил налысо не то что женщину, но и себя. И это у него не сказать, чтобы хорошо получалось (смеется). Потом мы посчитали мои проплешины. А потом стало немного не смешно. Спасло то, что тогда ко мне в гости приехала подруга, моя цимбалистка, и я просто не могла позволить себе расклеиться.
О мыслях… Такого, что «ох, я завтра умру, что со мной будет», не было. Хотелось, чтобы бритье поскорее закончилось. Но из-за того, что волосы густые, машинка их не брала, и нужно было буквально скрести мне эту несчастную голову. Весь процесс длился несколько часов. А в тот вечер мы шли на концерт, и мне нужно было еще привести себя в надлежащий вид.
— Что сказал муж, когда закончил?
— Ничего не сказал. Он столько раз угрожал мне бритьем налысо. В шутку, конечно. Когда я жаловалась с утра, что мне нужно два часа, чтобы привести в порядок голову (потому что мои кудряхи надо сушить и жмякать особым образом), он говорил: «Давай я тебя побрею налысо, и все будет нормально». После стрижки я у него спросила: «Теперь ты доволен?» Он ответил: «Да, мне нравится». У него в этом плане нет проблем. Он не придает такого значения внешности, как я. Моя свекровь в свое время тоже болела онкологией. Он уже пережил этот этап с мамой и был подготовлен к тому, что будет.
— Как это было — впервые выйти в люди лысой?
— Как ни странно, не так страшно, как могло бы быть. Я заранее сшила себе специальный капюшон и, здороваясь со знакомыми, картинно снимала его и кланялась, как кавалер на балу у Людовика XIV. Было смешно. А еще очень концептуальное фото получилось с Сергеем Башлыкевичем (именно он в тот вечер выступал): он лысый, я лысая — мы были как близнецы, разве что я без бороды (смеется). Подумалось, что наше творческое сотрудничество будет выглядеть хорошо.
— Почему вы решили выложить в Сеть и даже показать в передаче видео своей стрижки?
— Этот вопрос сродни тому, почему я вообще рассказываю об онкологии. У меня есть подруги, которые сейчас болеют и скрывают это. Они покупают парики — такие, как их волосы. Почему? Потому что до сегодняшнего дня существует стигматизация онкологии. Я сталкивалась с людьми, боявшимися от меня заразиться. Выложить видео стало для меня своего рода актом духовного эксгибиционизма. Мне нужно было утвердить факт того, что я без волос. Надеялась, что это примирит меня с действительностью, но оказалось, что нет. Но мне все равно было так легче.
Кроме того, я довольно неуверенный в себе человек. Мне часто нужна поддержка от людей, я завишу от чужого мнения. Казалось, что после публикации видео я получу извне силы двигаться дальше. Так оно и произошло. Хотя до сегодняшнего момента сталкиваюсь с постами в комментариях и в личных сообщениях типа: «Уберите лысую из кадра» или «Есть же парики, чего ты выпендриваешься».
«Просыпаюсь с рукой на груди и понимаю: под рукой опухоль. Иду в туалет и вижу: она действительно есть»
Никто из родственников Екатерины никогда не болел онкологией. Сама она всегда придерживалась здорового питания, «правильного до ус****и поведения» и в общей сложности четыре года кормила грудью двоих детей. Ведущая даже представить не могла, что когда-нибудь у нее диагностируют рак груди. Но как подкрадывалась болезнь?
— В 2020 году, когда начались марши и весь этот трындец, я заметила, что мой организм каким-то образом на все это откликается. В частности, у меня началось что-то вроде лактации. Что-то подтекало из груди, но это было не молоко, а какая-то сукровица, а потом кровь, — вспоминает Екатерина. — В 2021 году, когда я поняла, что с этим надо что-то делать, то пошла в клиники на обследование. Сделала ультразвуковую диагностику, сходила к маммологу, но тогда мне сказали, что все супер-пупер, просто наросло много кист, и одна из них такая большая, что давит на какие-то протоки, поэтому течет кровь. Анализы показывали: по гормонам у меня все нормально. Врачи успокаивали: кисты — не злокачественные новообразования, а обычные, и советовали с этим жить. И я стала жить.
— Вам не предлагали удалить кисты?
— Может, если бы я насела на врачей и сказала: «Давайте с ними бороться»… Но это были разные врачи, в разных медицинских центрах, да и мне было немножко не до себя — репрессии и уровень насилия в стране отнимали гораздо больше моего внимания, чем здоровье. И еще, мне кажется, через врачей тогда проходило столько людей… Возможно, кто-то чего-то не заметил. А может, 11 кист, которые у меня были, — это и правда нормально.
Потом мы уехали. Когда уже жили в Белостоке, мне приснилось, что болит в груди. Я сердечница, меня часто беспокоило сердце, но это была другая боль. И вот я просыпаюсь с рукой на груди и понимаю: под рукой опухоль. Иду в туалет и вижу: она действительно есть. Стало понятно: нужно идти и обследоваться. Пошла я не сразу: мы занимались легализацией, устраивали детей в школу (уже третью за год, польскую после литовской и украинской), пятое-десятое. В итоге к врачу я попала где-то через полтора месяца. Это был медпункт в центре беженцев. Почему пошла именно туда? Из-за войны украинские счета белорусов заблокировали, и я не могла платить в медицинских центрах. Кроме того, я подалась на международную защиту, на время рассмотрения дела у меня забрали паспорт, поэтому этот медпункт — единственный путь для беженцев. Здесь мне выписали направление в центр онкологии.
— Как проходил день, когда вам сказали, что у вас рак?
— Сложнее было принять свое состояние после похода в медпункт. Когда зашла в кабинет, врач по-русски начала на меня кричать. Кричала, что это конец ее рабочего дня, что нужно приходить раньше. Показалось, что я в белорусской поликлинике. Но когда она увидела, с какой проблемой я пришла, успокоилась, перешла на польский, назвала меня «панечкой» и выписала срочное направление в центр онкологии. Я сразу поняла: что-то здесь не то. Помню, шла пешком туда, где мы сейчас живем, рефлексировала, писала близким друзьям о подозрении на рак. А когда позже мне озвучили точный диагноз, восприняла это спокойнее.
— Что сказал муж, когда вы озвучили ему свой диагноз?
— Воспринял стоически. Сказал, будем делать все возможное, чтобы пройти этот путь достойно. Порадовался, что мы в Польше и мне не будут включать выступления Александра Григорьевича во время химиотерапии. Одна моя подруга сейчас лечится в Боровлянах, говорит, в палате, где делают химиотерапию, идет «Беларусь 1», и невозможно выключить. И в то же время расстроился: никто ведь не хочет, чтобы его жена заболела раком.
— У него не было шока от того, что когда-то раком болела мама, а теперь вы?
— Он не выстраивает эфемерных цепочек. Тем более он с 14 лет сам борется с потенциально смертельной болезнью — диабетом первого типа. К моему раку он относится по-деловому: есть проблема, и мы ее решаем по мере развития.
— А дети?
— Когда они услышали, что у меня рак, то обняли и спросили, что дальше. Я объяснила, и они, довольные ответом, пошли делать свои дела. У них нет такого представления, что маме может быть как-то трудно, что мама может что-то не решить. В их глазах я супер-пупер женщина.
«Муж на руках носил меня в туалет. Казалось, умираю»
В июне 2022-го Екатерину прооперировали. Ведущей удалили опухоль в левой груди и сразу вставили имплант. Все, говорит она, прошло хорошо.
— Эти врачи такие лапушки, такие хорошие, как говорят по-польски, «гжечные», — улыбается Екатерина. — Был один не такой тактичный, как остальные, хирург пан Петр. Представьте, прошла операция, я лежу с имплантом, он заходит в палату, осматривает свою работу и говорит: «Красиво». Я в ответ: «Так она же больше, чем моя натуральная». Он шутит: «Заработаешь денег, сделаешь себе правую такую же, как левую». Но, несмотря на специфический медицинский юмор, и пан Петр просто великолепен.
А еще мне нравится, что в Польше людей не держат просто так в больнице. Меня выписали, кажется, на третий день после операции. Кого-то отпускают домой и на второй. Здесь никто не занимается тем, что делает из женщин неизлечимо больных. Это не значит, что пациентка — никто. Это значит, что с тобой могут посоветоваться, к тебе относятся как к личности.
— Кстати, трудно ли общаться с врачами, если не знаешь польского?
— Во-первых, я не погружаюсь в специфически медицинскую часть своей болезни. Не считаю, что мне нужно знать, как, например, называются анализы. Мне хватает того, что говорят не на медицинском уровне, а на человеческом. Во-вторых, как ни странно, но, когда мы оказались в Польше, вскоре я очень хорошо начала понимать польский. У меня бабушка была полька, возможно, что-то сработало на подсознательном уровне. Сама говорю еще далеко не идеально, но когда ко мне обращаются, все понимаю. Если нет — всегда прошу повторить более простыми словами, и врачи без проблем идут навстречу.
Кроме того, еще до переезда в Польшу я периодически брала уроки у друга, который преподает польский. Это не был полный курс, но мы встречались онлайн, он мне что-то рассказывал, и я за это очень благодарна.
— Приблизительно через месяц после первой операции вам понадобилась вторая…
— Во время первой у меня взяли образец ткани. Исследование показало, что она загрязнена больше, чем казалось. В итоге, чтобы вычистить все до конца, мне сделали еще один шов — сверху над левой грудью. А потом на консилиуме решили: нужна еще и химиотерапия, так как лимфоузлы загрязненные. Хотя сначала говорили, что «химии» не будет.
— Какую стадию рака вам ставили?
— Мне долго не говорили. Может, в Польше на этом так не сосредотачивают внимание, как в Беларуси. Опухоль у меня была огромная и тянула на третью стадию. А по результатам анализов, еще до операции, мне говорили о первой. Объясняли: несмотря на размер опухоли, вокруг, казалось, все чистенько. Но потом оказалось, что узлы загрязнены, и первая стадия уже не озвучивалась. В разговорах врачей я слышала и вторую, и третью. Но какая точно, не знаю, не спрашивала. Сейчас регулярно прохожу обследование своих внутренностей. Например, у меня нашли что-то в почке, и врачи решают, нормально это или нет, метастазы это или что-то еще.
— Не спрашиваете, потому что боитесь узнать что-то страшное?
— Нет. Я бы очень не хотела уделять своей болезни болезненное внимание. У меня много дел, где нужно более живое участие, поэтому, вместо того чтобы вычитывать в интернете подробности своего диагноза, я лучше начну кроить каменецкую свитку или шить домачевский корсет (смеется). Сфера моих интересов не распространяется на медицину. Не хочется тратить драгоценные минуты своей жизни на то, что мне не интересно.
— Но это касается вашей жизни и здоровья.
— Меня больше касается реконструкция костюма XV века, которая у меня медленно движется, и я думаю: боже, когда я уже его закончу. Я сейчас вышиваю фартук от мстиславского костюма. Это мне интереснее.
— Сколько курсов «химии» вам назначили?
— Шесть, но прошла я только четыре, потому что у меня сдохла печень. Она настолько не принимала препарат, что последние два курса отменили.
Во время «химии» мне было очень плохо. Болело все — от глаз до ногтей. Дочь несколько дней не ходила в школу, ухаживала за мной. А я просто лежала. Муж на руках носил меня в туалет. Казалось, умираю. Я не могла дышать, не могла оставаться одна. Помню, как-то Стефания засела в соседней комнате с телефоном и в наушниках, а Василий вышел в магазин. Я лежу и понимаю: сейчас умру. Чувствовала, что не могу дышать, так мне больно. Как будто подо мной угли. Я даже не могла крикнуть, потому что не было сил. Тогда мне было страшновато. Плюс у меня начались галюны. Один был прикольный.
Сплю и снится, что прихожу в какое-то кафе, делаю заказ, но не ем, потому что знаю: здесь готовят из материала, который забирают из абортария. А потом вдруг начинаю убегать от хозяек этого места, а они как чиновницы, с начесом. Когда просыпаюсь, рядом стоят эти же тети. И я понимаю, что не сплю, что это галлюцинация, и она скоро исчезнет, но я их вижу! Спрашивала у других знакомых, которые получали или получают «химию», ни у кого такого не было.
— Что у вас с печенью?
— До сих пор болит. Мне прописали таблетки от цирроза. Я никогда не бухала (смеется), не думала, что у меня будут проблемы с печенью. За нее я не особо переживаю, знаю, она быстро восстанавливается. Было страшнее, что из-за печени не смогу получить две последние «химии». С одной стороны, думала, наконец-то все это закончилось, с другой — а как мой организм отреагирует, нужно же шесть. Но врач объяснила: для профилактики обычно назначают больше, чем необходимо. Обязательный минимум был четыре, я его получила, поэтому переживать не стоит.
Сейчас прохожу гормоно- и радиотерапию. Врачи сказали, что гормональные таблетки мне придется пить около семи лет. Это не страшно, кроме того, что я набираю вес. Но после родов я поправилась на 25 килограммов, а потом сбросила их за шесть месяцев, поэтому не особо переживаю на этот счет. Если что, буду сидеть на диете, хотя ближе к сорока даже с диетой сбрасывается тяжело.
Что касается радиотерапии, то она проходит так: на место, где была опухоль и, например, есть метастазы, концентрированно делают радиационное облучение. Мне назначили 25 сеансов, на которые я хожу каждый день. Из-за этого у меня сожжена кожа подмышкой, на груди, а еще по всему телу пошли родинки. Особенно в том месте, где облучают. У меня сильно начали расти папилломы на глазах. Знаю, в некоторых странах такую процедуру не назначают, так как вредно. Но это не больно, за исключением того, что повреждается кожа. По сравнению с «химией» — детский сад.
— А еще у вас чернеют ногти.
— Это связано с дисфункцией печени. На ногтях появляются бугры, потом они расслаиваются, потом начинают расщепляться. Чтобы этого не было видно, крашу ногти черным лаком в четыре слоя. А на ногах из мизинцев я их просто достала. Это было максимально трэшово.
10 марта Екатерина рассказала в Facebook, что закончила курс радиотерапии. «Мои лимфоузлы чисты, как слеза эльфийской девы! — написала она. — <…> Теперь только гормоны и раз в две недели — визиты к врачу».
«Плакать хочется часто, потому что мозг сейчас в таком состоянии, что его триггерит все»
Каждый день в больнице Екатерина была примерно восемь часов. Помимо радиотерапии, анализов и визитов к врачам она проходит курс реабилитации: разрабатывает левую руку. Большинство времени, говорит ведущая, занимают не процедуры, а очереди. Как с таким графиком еще и успевать работать?
— Тяжело, — кратко отвечает ведущая. — Хожу в больницу с ноутом, работаю в очередях. Мне радиотерапевт даже выписала справку, что мне нельзя работать в очередях. Но если я не буду выходить на работу, я ее потеряю. А для эмигрантки это не лучший вариант, потому что как минимум от этого зависит моя страховка. Если ее не станет, придется платить за лечение. Это первое. Второе — своим отсутствием я подведу ряд людей. Это не только мои соведущие, но и операторский цех, SMM, монтажер, то есть сорву весь процесс.
Скажу, что в тех случаях, где это возможно, руководство идет мне навстречу. Когда мне было совсем плохо и я не могла оторвать голову от подушки, ребята из «Хай ТАК TV» — Денис и Михаил (Денис Дудинский и Михаил Зуй. — Прим. ред.) пару раз вели программу без меня. Но, к моей чести, им это было непросто. Поэтому нам легче записать несколько программ подряд, когда я физически могу, а потом сделать большую форточку.
Сейчас съемки мне ставят так, что я на восемь утра иду на работу, потом еду в больницу и возвращаюсь домой в семь вечера. С одной стороны, это хорошо, и я благодарна людям, которые подстраиваются под меня, а с другой — это дико тяжело. Я понимаю, бедный Денис приезжает в шесть утра на съемки в Белосток из Варшавы, но потом он может вернуться домой, а я иду в центр онкологии и получаю лечение, которое немножко вредит моему организму. Но надеюсь, что скоро это все закончится.
— Как это было — впервые выйти в эфир без волос?
— «На миру и смерть красна». Конечно, было страшновато, но я себя настроила так: лысина — это не порок, а предмет моей гордости. Я выходила в эфир с таким настроением, и это помогло. Были, конечно, комментарии: «Какая страшная женщина, уберите ее из кадра».
— Как вы на это реагируете?
— Никак, не комментирую, не отвечаю и чаще всего даже не баню, потому что когда кого-то банишь, он думает: «Ага, ей больно, я этого и добивался». А еще меня очень закалил 2020-й. Раньше, когда мне прилетало что-то вроде «фу-фу-фу», я переживала: «За что, я же хорошая». А после 2020-го, когда ушла с БТ и мне писали: «Я бы твоих детей утопил в ведре», «Такие, как ты, не должны размножаться», — меня это закалило. Конечно, бывает то, что ранит. Например: «А у нее вообще есть волосы на каких-то частях тела?» Я это переживаю и иду дальше.
Могу сказать, что, если не брать в расчет ботов, все эти комментарии пишут сторонники Лукашенко и люди, обиженные судьбой. Люди, которые выливают на меня свою злость — они же выливают и свою боль. Случается, захожу на их странички в соцсетях и вижу: они несчастны, им не хватает радости.
— Почему вы не стали покупать парик?
— Потому что это вранье! (смеется) Во-первых, я не хочу врать ни себе, ни людям. Во-вторых, парик из натуральных волос очень дорогой. Я эмигрантка и не могу себе позволить парик за полторы тысячи баксов. В-третьих, я так любила свои волосы, что ни один парик не может с ними сравниться. Здесь для меня сработала формула «все или ничего».
— Вместо парика у вас платок.
— Но я их ненавижу, это просто капец! Я даже лысину ненавижу меньше. Но проблема в том, что мой гардероб сформировался тогда, когда я была с волосами. Я ходила в очень женственных вещах, которые себе шила, вышивала. И когда надеваю их с лысой головой, это выглядит максимально нелепо. Я не утрирую. Нынешняя я не подхожу своим шмоткам. Вот и приходится изворачиваться, чтобы надевать то, что носила раньше, плакать перед зеркалом, навязывая платки, и вступать в конфликт с мужем, который говорит: «Нормально! Нормально!»
— Ему тоже не нравится?
— Нет (смеется).
— Вы как-то писали, что когда организаторы мероприятия узнали, что их концерт вам придется вести лысой, то передумали вас приглашать. Есть ли ощущение, что из-за онкологии рабочих предложений стало гораздо меньше?
— Не знаю, мне же никто об этом не говорит. Если речь о том концерте, то там нужно было играть красивую девушку. А как я буду это делать? Выйду и лысая скажу: «Здрасьте, я такая из себя красавица»?
В большинстве ситуаций люди теперь просто боятся меня беспокоить, и иногда это доходит до смешного. Знаю, например, что белорусы Познани хотели позвать меня и устроить концертик, но сами не решились обратиться. Написали через какие-то десятые руки. С одной стороны, это приятно: люди беспокоятся. С другой — грустно, потому что выступления меня поддерживают. Я люблю, когда меня куда-то приглашают, просят, например, прочитать лекцию о белорусском народном костюме. С удовольствием нахожу возможности приехать и все сделать. Причем даже не за деньги, а бесплатно. Но есть такая штука, что меня не приглашают, потому что я вся такая больная. Истощена и, как говорят, не могу поднять ногу (смеется).
— В том же посте вы рассказывали, что вам не нравится поддержка в духе «у меня тетя/мама тоже болела, сейчас с ней все хорошо».
— Мне приятно и радостно, что люди пишут слова поддержки, но не всегда это те слова, которые хотелось бы почитать. Когда говорят «моя мама болела», «моя тетя болела», мне это сил не добавляет, так как у каждого своя ситуация. Не хочу, чтобы меня сравнивали с человеком, которого я никогда не знала и скорее всего не узнаю. А еще не поддерживает, когда пишут: «Ты такая красивая». Хотя, может, для кого-то наоборот. Все индивидуально. Я же сейчас ненавижу свое отражение в зеркале.
— В какой-то момент вы пошли к психологу.
— Осенью во время «химии» у меня появились мысли о самоубийстве. В 15 лет я уже переживала такую штуку. Тогда у меня была попытка самоубийства. Я напилась таблеток, а потом мне было так плохо, что я чувствовала: действительно умру. Но на каком-то этапе вызвала у себя рвоту. Теперь снова случилось так, что я ненавидела себя, перманентно плакала, не могла смеяться, общаться с людьми и спать. Чувствовала себя так, как пел Вольский: «Лепей не будзе, будзе толькі горш». И это чувство казалось всеобъемлющим. При этом на работе мне в одной программе нужно было веселиться, а в другой — выстраивать психологические конструкции. Это была беда, и с ней необходимо было что-то делать. Когда сильно припекло, я начала искать психолога. С поиском помог BYSOL. Специалистка немножко вставила мне мозги.
— Кстати, вы рассказывали, что эта строка Вольского — ваше кредо. Почему так?
— Не знаю, потому что, как ни странно, я по жизни большая пессимистка. Помню, как психотерапевт спросила: «Вы о таких страшных вещах рассказываете, почему вы постоянно смеетесь?» А я смеюсь и отвечаю: «Не знаю». Не понимаю, откуда идет это недоверие к будущему. Наверное, потому, что будущее мне подкладывает толстых и больших свиней: то папа умрет, когда мне 4 года, то после развода останусь матерью-одиночкой с двумя детьми, то еще что-нибудь. С детства я сталкивалась со смертью, бедностью, была очень недопонятым ребенком. В 15 лет во время попытки самоубийства мне казалось, что в этой жизни я уже сделала все нужное, все перечувствовала, пересмотрела — дальше неинтересно. Теперь понимаю, что дальше интересно, хотя, возможно, и больно. Поэтому держусь.
— В декабре во время путешествия в горы вы написали: «Сегодня думала о смерти только один раз и только один раз плакала! Это достижение, товарищи!» Часто накрывает?
— Плакать хочется часто, потому что мозг сейчас в таком состоянии, что его триггерит все. Доходит до смешного. Не позвали меня сняться в скетче на «Хай ТАК TV» — я плачу. Накручиваю себя: это все потому, что я страшная. Звонит режиссер, спрашивает, могу ли я прийти, чтобы сняться в скетче, — говорю: «Да, но мне нужно выкроить время», — соглашаюсь и снова плачу: «Боже, они не понимают, как мне тяжело». Потом смотрю в зеркало: «Боже, какая я страшная», — и рыдаю. Это не потому, что я всегда такая, просто голова сейчас так работает. Недавно плакала от рекламы. Не шучу. В ней показывали, как люди заботятся о пожилых родственниках, и рассказывали о памперсах для взрослых.
— На такое эмоциональное состояние, наверное, влияет еще и бессонница, от которой вы страдаете уже 12 лет.
— Да, ведь сплю я мало. Это началось, когда родила первого ребенка. Стефу, а потом и Яна я кормила грудью по два года. Причем до последнего дня, пока не прервала кормление, они ели по 10−12 раз в сутки. Спать было невозможно: ночью, например, ребенок всегда под боком, так как в любой момент он может захотеть есть. В результате случилось расстройство сна. Плюс, пока я была в декретах, то работала на нескольких работах. Это выматывало физически, и организм не мог справиться, чтобы я нормально засыпала. А еще я очень переживаю из-за того, что будет. Ложусь в постель — и сразу накрывают мысли: мне завтра надо туда, туда, туда. Из-за этого мое засыпание может растянуться на три-четыре часа. Или, случается, просыпаюсь в четыре-пять утра и уже не могу уснуть.
— Что вы делаете в этот момент?
— Стараюсь заснуть (смеется).
— Как после этого вы встаете и функционируете?
— Фигово. Продуктивность хотела бы получше, но что есть, то есть.
— А еще у вас есть фотосессия ню, которую сделали во время болезни. Трудно было на такое согласиться?
— Когда соглашалась, мне никто не говорил, что будет такая фотосессия. Сказали, готовится проект, который поможет поддержать девушек, болеющих раком. Домой пришла девочка, начались обычные съемки. Вижу, она хочет чего-то другого, а потом говорит: «Екатерина, понимаю, что это для вас очень тяжело…» Я послушала и решила: надо — значит надо. У меня нет пиетета перед своим или чужим телом. Хотя раньше обнаженной я снималась только раз, и ничего хорошего из этого не вышло.
— Что вам сейчас говорят врачи?
— Врачи у меня классные, но они не говорят, что меня ждет. Может, сами этого не знают или просто хотят, чтобы у меня все было хорошо, и не провоцируют грусть. Не могу сказать.
— И последнее: как во всем этом у вас хватает сил держаться?
— Понимаю, что есть люди, которым сейчас гораздо хуже. Это мои друзья и знакомые. Когда думаю о людях, которые сидят в белорусской тюрьме или воюют на передовой, понимаю: у меня все нормально. У меня есть где жить, есть работа, возможность заниматься творчеством, дети накормлены и здоровы. Да и рак груди хорошо лечится.
